Пушкина привезли во дворец Николая I. Великий русский поэт, покрытый дорожной пылью, иззябший в пути, не. совсем здоровый, отбывший шестилетнюю ссылку, стоял перед молодым императором, еще не коронованным (Николай приехал в Москву на коронацию), но уже подавившим восстание против самодержавия. На вопросы царя Пушкин отвечал смело и честно...

Беседа продолжалась более часа. “Что бы вы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?” — спросил царь. “Был бы в рядах мятежников”, — твердо ответил Пушкин. За одни эти слова поэт подлежал суровому наказанию. Но царь понял: перед ним стоит великий поэт, известный всей России, очень умный, прямой и смелый. “Я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России”, — сказал Николай вечером одному сановнику. Уничтожить Пушкина ему, самодержцу, легко, но не выгоднее ли попробовать” заставить поэта служить самодержавной власти? Так думал царь. И он лицемерно позволяет Пушкину жить, где он хочет, сам берется просматривать его рукописи, освобождая от цензуры; он прощает дарение слова. Пушкин ошеломлен. Долго раздумывает поэт. Дворянское восстание подавлено. Лучшие люди повешены или сосланы. Надежд на новый подъем общественного движения нет никаких. Народ молчит. Вся власть в руках Николая. Он освободил из ссылки. Он обещает дать свободу. Он позволяет печататься без цензуры. А нельзя ли повлиять на него? Может быть, он стаяет хорошим монархом, просвещенным, свободомыслящим, гуманным царем-реформатором!

Царь сумел посеять иллюзии в душе измученного Пушкина. Поэт не был республиканцем. Подобно многим западным мыслителям, он ненавидел деспотизм неограниченной монархии, но верил в возможность идеальной монархической власти. Таким идеалом разумного монарха был для него Петр Великий. Пушкин скоро после свидания с Николаем пишет “Стансы”. Он рисует величественный образ Петра, который “не презирал страны родной”, “смело сеял просвещенье”, был “то академик, то герой, то мореплаватель, то плотник” и всегда “да троне вечный был работник”. В заключительных стихах Пушкин мужественно дает совет царю:

В этих “Стансах” была целая программа общественно-политических реформ, изложенная в иносказательной форме. В других “Стансах”, 1826 года, мы читаем:

Царь лицемерно обманул поэта. В конце сентября 1826 года шеф жандармов граф Бенкендорф подтверждает, что Пушкин имеет право на свободный въезд в Петербург, но оговаривается: каждый раз поэт должен испрашивать “разрешение через письмо”. Когда Пушкин, не уведомив начальство, приехал в Москву, Бенкендорф потребовал от него объяснений. Тайная полиция следила за поэтом. В 1828 году по решению Государственного совета за ним был учрежден официальный секретный надзор. Пушкин не получил личной свободы.

Бенкендорф в сентябре 1826 года писал ему: “Сочинений Ваших никто рассматривать не будет — на них нет никакой цензуры: государь-император сам будет первым ценителем произведений Ваших и цензором”. А когда Пушкин прочел свою новую трагедию “Борис Годунов” в ряде литературных кружков Москвы, тот же Бенкендорф запрашивал его, на каком основании он допустил такую вольность? Царь вскоре предложил переделать гениальную трагедию “в историческую повесть или роман наподобие Вальтер-Скотта”. Пушкин отказался. Трагедия была напечатана полностью только через несколько лет. В 1827 году Государственный совет установил и обычную цензуру для произведений поэта.

По заданию самого царя Пушкин составил большую записку о народном воспитании. Николай I читал ее, почти у каждой строки на полях ставил вопросительные знаки. Бенкендорф, выражая мысли императора, грубо поучал Пушкина: “Принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению, неопытному, безнравственному и бесполезному”.

Даже появление Пушкина на балу у французского посланника в 1830 году во фраке вызывает неудовольствие царя. Он приказывает ему через шефа жандармов надевать в подобных случаях мундир.

Все это мучает Пушкина, унижает и оскорбляет его. “Я желал бы сделать путешествие, — пишет с отчаяния поэт Бенкендорфу в 1830 году, — либо во Францию, либо в Италию. Однако, если мне это не будет дозволено, я просил бы разрешения посетить Китай с отправляющейся туда миссией”.

На все эти просьбы последовал отказ.

Император и его сановники хотели, чтобы Пушкин стал их поэтом, в своих дивних стихах прославлял их дела, пропагандировал их идеи.

Подите прочь — какое дело

В разврате каменейте смело:

Не оживит вас лиры глас! —

гневно отвечал им поэт. Из Пушкина хотели сделать разносчика прописной морали правящих кругов, а он считал себя вправе остаться народным поэтом. Холопствовать (а этого и требовали от него) Пушкин не желал.

Но совсем иначе, чем царь и его окружающие, встретили вернувшегося из ссылки поэта широкие общественные круги Москвы и Петербурга. “Завидую Москве, — писал старый писатель В. В. Измайлов Пушкину в сентябре 4826 года. — Она короновала императора, теперь коронует поэта”.

Когда он появился в театре, все лица, все бинокли повернулись к нему.

Где бы он ни появлялся, всюду он становился в центре общего внимания.

В первый же день знакомства известная в столичном обществе красавица, княгиня Зинаида Волконская пропела ему кантату Геништы на слова элегии “Погасло дневное светило”. В салоне Зинаиды Волконской, где, по определению Вяземского, “все носило отпечаток служения искусству и мысли”, Пушкин встречался с виднейшими художниками и литераторами, профессорами и журналистами.

Здесь в 1827 году Пушкин встретился и с женой декабриста Волконского, Марией Раевской, с которой в далекие дни южной ссылки он проводил часы на берегу моря, влюбленный и восторженный. Она ехала к мужу, сосланному в Сибирь. Поэт восхищался женами декабристов. Они ради своих мужей покидали привычную обстановку, рвали с обществом, теряли свое положение в свете — их не пугала глухая Сибирь. Пушкин рассказывал Волконской о своих планах: он собирается написать сочинение о Пугачеве, для изучения материала должен поехать на Урал, а затем, может быть, заглянуть и на Нерчинские рудники, где работали ссыльные декабристы. Пушкин не успел передать с Волконской своего “Послания в Сибирь”. Это стихотворение он переслал с женой Никиты Муравьева. Мужественный поэт смело говорил узникам Николая I: “Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье”, бодро надейтесь на лучшие времена, “желанная пора” придет.

Пушкин встречался и с Мицкевичем, великим польским поэтом, высланным из Польши за участие в освободительной борьбе.

Мицкевич был поражен глубиной суждений русского поэта об отечественной и западной политике, о вопросах искусства и литературы. Мицкевич считал Пушкина первым поэтом своего народа. Он переводил его стихи на польский язык.

И Пушкин высоко ценил своего польского собрата.

Пушкин знакомил Мицкевича с русским народным творчеством, а сам перевел две его баллады и отрывок из поэмы “Конрад Валленрод”.

Перед царским правительством Пушкин ходатайствовал о разрешении Мицкевичу возвратиться в Польшу.

В это время слава Пушкина — первого поэта России — гремела по стране и далеко за ее пределами.

“Не классический ли автор Пушкин? — такой вопрос ставит один из лучших журналов того времени “Московский телеграф” (1829, № 8). — Ибо классический автор есть тот, чьи сочинения составляют потребность народную, а не временную, чьи произведения поэтические выучиваются наизусть и составляют непременную часть литературного богатства народа. Да, Пушкин классик”.

Уже в первой книжке этого журнала, вышедшей в 1826 году, Пушкин был назван “жемчужиной новой поэзии”. Сравнивая его с Жуковским, писал автор статьи, можно повторить старинную пословицу: “0н не второй, а другой”. Пушкин, отмечает тот же журнал в 1829 году, “нашел тайну своей поэзии в духе своего отечества, в мире русском” (№ 10, стр. 232). Появление каждой главы “Евгения Онегина” встречалось всеобщим восторгом. “И женщины, и девушки, и литераторы, и светские люди, — писал тогда “Московский вестник”, — встретясь, начинают друг друга спрашивать: читали ли вы “Онегина”, как вам нравятся новые песни, какова Таня, какова Ольга, каков Ленский?” (1828, № 4).

Однажды Пушкин встретился на улице с лицейским товарищем. Тот спросил поэта, где он теперь служит. “Я числюсь по России”, — полушутливо ответил поэт.

Пушкина уже знали многие выдающиеся деятели Западной Европы. “Великий Гёте, — говорится в записках современника, — разговорившись с одним путешественником о России и, слыша о Пушкине, сказал: “Передайте моему собрату вот это мое перо”. Им он только что писал. Гусиное перо великого поэта было доставлено Пушкину. Он сделал для него красный сафьяновый футляр, на котором было напечатано: “Перо Гёте” — и дорожил им”.

Пушкин начал читать свою новую трагедию “Борис Годунов”. Читал он превосходно. И то, что он читал, было очень просто и вместе поразительно по силе жизненности и убедительности.

Разговор лукавых царедворцев-князей в первой картине. Девичье поле, где волнуется народ. Кремлевские палаты. Царь Борис с патриархом и боярами. Сцена в Чудовом монастыре: келья, горит лампада, престарелый летописец Пимен и молодой послушник, будущий самозванец. Старик рассказывает об Иоанне, об убийстве царевича Димитрия:

Слушателям казалось, что они жили вместе с героями поэта в XVII веке. Они воочию видели бродяг-монахов в корчме на литовской границе, среди которых был и бежавший из монастыря послушник, будущий самозванец;

они видели панскую Польшу, хитрых панов-шляхтичей, для которых самозванец — удобное орудие для борьбы с Россией.

Самозванец очарован Мариной Мнишек. Сцена свидания у фонтана. Самозванец признается гордой панне, что он не Димитрий. Она отталкивает его.

заявляет бывший послушник Марине. Она готова его выдать. Но Димитрий смеется над ней: ни королю, ни польским вельможам нет никакого дела до того, царевич ли он действительно. “Но я предлог раздоров и войны, им это лишь и нужно”.

Новые сцены. Самозванец приводит на Русскую землю иноземные полки. Борису изменяют бояре. Он умирает.

“Народ, народ! В Кремль! в царские палаты!” И вот— сын Бориса убит. Боярин появляется на крыльце. Народ в ужасе молчит. “Что же вы молчите? — изумляется боярин. — Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! ”

Но народ безмолвствует.

Пушкин кончил чтение. “Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину, — вспоминал Погодин. — Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления”.

“Это последнее слово трагедии, — писал позднее Белинский, — заключающее в себе глубокую черту, достойную Шекспира. В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд над новой жертвою — над тем, кто погубил Годунова”.

Всех изумил язык пушкинской трагедии. Вместо напыщенного, тяжеловатого, однообразного языка старых трагедий современники услышали вдруг живые человеческие голоса героев. Трагедия была написана современным Пушкину литературным языком, совсем не переполнена архаическими словами и оборотами. Но манера и строй речи трагедии великолепно передавали дух XVII века.

Русская литература не знала таких трагедий. Пушкин и сам это сознавал. “Успех или неудача моей трагедии, — писал он, — будет иметь влияние на преобразование драматической нашей системы”.

“Всегда народ к смятенью тайно склонен”, — читал поэт современникам восстания декабристов. “Противен мне род Пушкиных мятежный”, — слушали друзья поэта слова царя Бориса и вспоминали ссылку Пушкина. “Уверены ль мы в бедной жизни нашей? Нас каждый день опала ожидает, тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы”, — читал Пушкин, и перед слушателями вставали образы ста двадцати декабристов, томящихся в далекой Сибири.

16 октября 1828 года Пушкин оканчивает поэму “Полтава”. Она переносит читателя в первую четверть XVIII столетия, когда страна быстро перестраивалась деятельной волей Петра:

Украинский гетман Мазепа, властолюбивый старик, изменяет Петру. Он хочет стать королем Украины, он идет на союз со злейшим врагом России — шведским королем. Наступает день Полтавской битвы. “Это была битва, — говорит Белинский, — за существование целого народа, за будущность целого государства”. Мазепа с горсткой предателей — в рядах шведских дружин. Петр сам руководит боем. Русские дерутся отчаянно. Смяты “непобедимые” полки короля Карла XII.

“Картина Полтавской битвы, — писал Белинский, — начертана кистью широкой и смелой. Тут живописцу нечего изобретать — для него готовы и группы, и подробности, и лицо Петра”.

Через украинские степи мчатся, спасаясь, раненый шведский король и предатель Мазепа. Петр празднует великую победу над врагом.

В “Полтаве” Пушкиным создан обаятельный образ красавицы Марии Кочубей, любящей и обманутой Мазепой женщины.

“Обращаясь к отдельным красотам “Полтавы”, — говорил Белинский, — не знаем, на чем остановиться, — так много их”. Вся поэма дышит “нравами тех времен, все верно истории”. Белинский считает, что в этой поэме стих поэта “достиг своего полного развития, вполне стал пушкинским”.

Много и других чудесных стихов написал Пушкин в эти годы. Их знала вся грамотная Россия.

Выходила из печати глава за главой гениального романа “Евгений Онегин”.

1 мая 1829 года Пушкин выехал из Москвы в Грузию, направляясь в действующую русскую армию: он ехал на свидание с сосланными декабристами, не спросясь разрешения у начальства. Пушкин снова увидел Кавказ, где он бывал в дни своей южной ссылки в 1820 году.

26 мая Пушкин приехал в Тифлис. Русская и грузинская интеллигенция встретила его восторженно. В виноградном саду за рекой Курой был устроен праздник в его честь. Весь сад был освещен разноцветными фонариками. Было шумно и весело. Томная персидская песня переходила в огненную лезгинку; декламацию стихов Байрона сменил имеретинский импровизатор с волынкой. Провозгласили заздравный тост в - честь поэта. Грянул оркестр. На Пушкина надели венок из цветов, посадили на кресло и высоко подняли при криках “ура”. Присутствующие подходили к русскому поэту и благодарили его кто как умел от лица современников и потомков. На глазах Пушкина сверкнули слезы.

Пушкин заговорил: “Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего... Я вижу, как меня любят, понимают и ценят, — и как это делает меня счастливым!”

Скоро Пушкин отправился дальше. 13 июля у крепости Гергеры он встретил простую арбу с телом Грибоедова. Русского посла и великого художника убили в Тегеране. Грустно стало Пушкину. “Не думал я встретить уж когда-нибудь нашего Грибоедова!” — записал он.

Наконец Пушкин приехал в лагерь действующей армии. Брат и старые знакомые, среди которых были и разжалованные в солдаты декабристы, обступили его. Поэт участвовал в перестрелке с врагами, а однажды вскочил на лошадь, схватил пику и устремился против неприятельских всадников.

В конце сентября 1829 года поэт вернулся в Москву. При прямом покровительстве правящих кругов некоторые журналы стали травить Пушкина. Когда в начало 1830 года появилась гениальная VII глава “Евгения Онегина”, продажный журналист Булгарин писал: “Ни одной мысли в этой водянистой VII главе. Ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения. Совершенное падение”. Булгарин оказался не одинок...

писал Пушкин.